– Миссия Святой Римской церкви подумает над предложением собратьев по вере, но пока вы оба останетесь у нас в гостях, – негромко ответил легат и вопросительно взглянул на полнотелого.
– Евстафий, меня зовут Евстафий, или Устойчивый на языке россов, как угодно. Он – Мутный, – указал полнотелый на своего сотоварища, – мы скромные монахи, служители Господа.
– Проводите наших гостей, – приказал охоронцам Отто.
Сердце Божедара билось так, что белый свет затмевали цветные кола, когда могучий воин приближался к невзрачному подворью на Подоле. Перед тем он долго кружил по улицам Киева, проверяя, не следит ли за ним кто. В первую очередь ожидал увидеть Мутного или кого-то из недавних учеников, но слежки не заметил. После двусмысленных речей Устойчивого в это не верилось, но за ним в самом деле никто не шёл!
Одёрнув новую рубаху, перепоясанную кожаным поясом, на котором висел кинжал, он перешагнул пределы подворья и остановился в нерешительности, боясь сделать ещё хотя бы шаг, и только взирал на столь знакомые ему строения.
– Божедар, глядите, Божедар возвернулся! – раздался вдруг радостно-удивлённый возглас.
Откуда-то из-под грушёвых деревьев к нему бежал младший брат Дивооки, вытянувшийся за два лета, и только знакомые синие очи по-прежнему пылали восторженными звёздами. На его крик выскочила и младшая сестрёнка, такая же светловолосая. Они окружили гостя, хватая его за руки, за одежду, и повлекли в глубь двора, продолжая радостно вопить:
– Божедар, Божедар возвернулся!
Когда он увидел пред собой Дивооку, растерянную, с влажными очами, всё иное исчезло для воина: растаяли крики детей, их дёрганья за одежду, даже солнечный свет как бы померк, утонув в сиянии её лика. Вскинутые к груди руки волшебной девы были мокрые, она как раз отжимала творог, струйки сыворотки стекали по нежной девичьей коже и, дрожа, срывались крупными каплями с розовых локтей. Почему-то именно это запечатлел взор Божедара. Потом, будто во сне, они оба шагнули друг к другу, и девица, разведя руки, прильнула щекой к его широкой груди, и на льняную белёную ткань рубахи скатилось несколько прозрачных слезинок, в которых скопилась вся боль ожидания, надежд, тревог и, наконец, нежданно сбывшегося счастья. Божедар обнял Дивооку, зарылся лицом в золотые волосы, пахнущие солнцем, молоком и травами, и сам почуял, как на глаза наворачивается предательская влага. Сквозь расплывающееся марево он узрел стоящих вокруг родных Дивооки и на их немые радостно-вопрошающие взоры ответил чуть хриплым от волнения голосом на хорошем словенском:
– Я так долго ехал… добирался… хочу сказать… – Слова застревали у него в горле от необычного волнения. – Здравы будьте! – молвил он, спохватившись, что забыл поздороваться, и по росскому обычаю поклонился, приложив правую руку к сердцу.
Дивооке казалось, что она уже слышала эти слова и помнит каждый миг того, что происходит: вот сейчас подойдёт мать, всплеснёт руками и растерянно молвит: «Да что же мы стоим-то посреди двора… Божедар с дороги небось голодный…» Отец попереминается с ноги на ногу, почёсывая затылок, а потом, улыбаясь, повторит за матерью: «Ну да, к столу, конечно, оно ж с дороги… того…»
Такое бывало в детстве с Дивоокой, и вот сейчас снова – слово в слово, движение в движение. При этом внутри похолодело, даже неведомо отчего, но сей миг быстро прошёл, и она опять прильнула к крепкому плечу Божедара. Вся суета, что происходила вокруг, как-то растаяла, отдалились голоса, и разговоры доносились глухо, будто сквозь густую пелену, а явным оставалось только то, что её любимый наконец тут, рядом, столь желанный и столь долгожданный. Что-то ещё звучало внутри их или вокруг, неслышимое другими, и они чувствовали это, хотя оба просто молчали.
Долго сидела семья за столом под старой грушей, радовались гостю, особо не расспрашивали, полагая: всё, что надо, он скажет сам. Только самая младшая сестрёнка девы не выдержала и прямодушно по-детски спросила:
– Божедар, а ты на нашей Дивооке жениться пришёл?
На неё зашикали, но внутри каждый был доволен, что дитя задало вопрос, который вертелся на языке у всех.
– Да, Яринка, – улыбнулся ей Божедар, – я пришёл жениться на Дивооке, – и посмотрел на свою зардевшуюся от смущения богиню. – Я теперь у самого князя охоронцем служу, так что больше никуда не уеду.
За столом поднялся радостный шум, смех, шутки, как бывает у людей, у которых наконец отлегла от сердца давившая его тяжесть, и стало так легко и свободно, будто за спиной выросли крылья.
Уже давно стемнело, и на стол выставили светильник – глиняную плошку с жиром и фитилём из пакли. Наконец младших отправили спать, а вскоре поднялась и мать, напомнив Дивооке, что им на заре доить и выгонять коров. Женщины ушли, остались только Божедар с отцом девы Кулишом.
– Так у нас нынче, выходит, вроде помолвка? Погоди! – молвил Кулиш и, ненадолго отлучившись, вернулся. В руках его был небольшой кувшинчик из простой обожжённой глины и две крохотные чарочки. – Тогда за сие дело надо пригубить. Шутка ли, дочь наречённого дождалась! Ни за кого идти не хотела, к тебе прикипела душой, ой как прикипела, да и твои глаза ясным огнём полыхают, то и слепой узрит. Мы-то уже и не надеялись, а она ждала… Да-а, – радостно вздохнул муж. Он бережно, как некую драгоценность, налил из кувшинчика в крохотные чарочки душистую прозрачно-янтарную жидкость. – Давай выпьем за Дивооку, сынок, да не гляди, что тут мало, а точнее, всего три глотка, – более нельзя зараз.