Руны Вещего Олега - Страница 18

– Мы и так долго от их крещения ускользали, а нынче не выйдет, сам видишь, как теперь за нас взялись. Все старейшины рекли философу, что, мол, не надобно Древо уничтожать, дадим обет, что не станем ему жертвы приносить и молиться, только рубить не надо красоту божескую. А он упёрся, что твой осёл, всё писание святое нам пересказывает. В общем, уразумели мы, что ему край как надо свершить сие деяние, подобно тем апостолам, про которых он нам уже четыре дня без умолку толкует. Шибко сердиться начинает, хочет, чтоб было так, как он считает правильным. Одержимый, одним словом… Ну как тут супротив пойдёшь?

Почему, почему старшие, умные и опытные люди, те, кого он уважал, теперь покорно склоняют голову перед этим греком? – билась в голове горячая мысль и никак не находила ответа. Гроза обошёл древо вокруг раз и другой, прикидывая, с какой стороны удобнее будет встать греку, чтобы ударить топором. «Скорее всего, здесь, значит, мне стать вот тут, чтобы его охоронцы не успели перенять меня».

Юноша ещё некоторое время походил у древа. Резкий хриплый крик ворона нарушил тишину и словно отрезвил мысли. Гроза вдруг понял, что не сможет напасть на грека здесь, ведь это значит осквернить священное место убийством, а чем это лепше убийства Перунова Древа? Гроза торопливо вернулся к селению. Оглядевшись вокруг, он схоронился в кустах за валуном у самой тропы. «По ней непременно пройдёт грек со своей охороной, вот здесь тропа сворачивает и они окажутся ко мне спиной».

Ждать пришлось не так долго. Едва рассвело, из селения потянулись люди. Гроза время от времени незаметно вглядывался в прохожих. Прошли греческие воины. «А вот и грек-философ, ага, охоронец у него один, второй командует воинами». Стараясь унять громко и часто забившееся сердце, Гроза замер, почти не дыша. Такие длинные мгновения и такие медленные шаги старейшины, идущего подле Иллара с охоронцем. Рука скользнула к поясу, примериваясь к рукояти ножа. От озноба не осталось и следа, жар, взметнувшись из солнечного сплетения, ударил в виски, перед очами замелькали не то жучки, не то какие-то пятна. Наконец, все трое прошли мимо и оказались к нему спиной. Гроза вскочил на негнущихся ногах, выхватил нож, но не успел сделать ни шагу. Тяжесть навалилась на него сзади, правая нога подломилась, а запястье сжала чья-то сильная рука. Оседая тут же в кустах, он хотел крикнуть, но другая грубая рука закрыла рот, позволив вырваться лишь сдавленному мычанию. Чуткий инок-охоронец быстро оглянулся, сжимая невесть откуда взявшийся короткий меч, но, не заметив прямой опасности и приняв стихшее шуршание в кустах за полевую зверушку, снова поспешил за Илларом.

Как же так, как второй грек-охоронец смог оказаться сзади? Гроза рванулся изо всех сил, но невидимый противник ещё крепче прижал его к земле. Поняв, что вырываться бесполезно, юноша обессиленно затих, и сквозь разом накатившую на него отвратную тошноту почуял, как ослабил захват тот, кто его удерживал. Гроза медленно обернулся к противнику и… вместо греческого черноризца узрел своего друга и наставника. Удивлённо захлопав глазами, в которых ещё стояли слёзы отчаяния, он только и смог с трудом выдавить:

– Вергун, ты… что это… отчего?..

– Оттого, брат Гроза, что, убив этого грека, ты всё селение наше погубишь, свою мать, и отца, и братьев, и сестёр, и Радимку, всех. Разумеешь? – устало молвил Вергун.

– Тогда прощай, брат, – с дрожью в голосе молвил юноша, поднимаясь и вставляя нож в ножны. – Один раз ты меня за руку схватил, второй раз могу не сдержаться, уходить мне надо.

– Куда ты пойдёшь?

– Не ведаю пока, но благодаря науке твоей и Хорсовита не пропаду. Сам знаешь, и в лесу, и в горах найду кров и пропитание зимой и летом, да и пастух из меня вроде неплохой. Моим скажи, чтоб не волновались, не пропаду. Брата и Звениславу я найти должен. Тут каждый камень и дерево о них напоминает… а теперь Дуб… тяжко мне, не могу больше, пойду я, брат Вергун. Прощай!

Гроза выпрямился и, не оборачиваясь, скорым шагом стал удаляться от родного селения.

А в это время у Перунова Дуба уже собрались почти все жители. Хмуро внимали они речистому иллирийцу, изредка бросая косые взгляды на греческих воинов, выстроившихся поодаль от Священного Древа во главе со своим друнгарием. Молчали суровые воины, молчали, опустив долу очи, русы. Напряжением звенел воздух у сказочного древа, и только философ всё говорил и говорил, и то, что никто уже не спорит с ним и не задаёт своих бестолковых вопросов, всё более вдохновляло его. Чем больше он говорил, тем более вдохновлялся своими речами, ощущая себя подобным уже не только апостолам, но и… может быть, Самому… Капли пота на бледном челе сливались в ручейки и стекали по бескровным ланитам, мешаясь со слезами не то вожделенной радости, не то молитвенного экстаза.

– И разверзнете души ваши, очистившись от скверны языческой, – речитативом продолжал Иллар, – приступив к свету великому, свету истинной веры Христовой, да снизойдёт на вас благодать Господня, и да пребудете вы с ней ныне, и во всяк час, ибо Христос, Сын Божий, искупил все грехи ваши…

Греческие воины всё больше подпадали под влияние вдохновенных речей пастыря, даже те, кто не понимал славянской речи.

Воодушевлённый молчанием русов, Иллар принялся ходить по их рядам, понуро выстроившимся вокруг Священного Древа, осенять крестным знамением и брызгать водой из специальной серебряной ендовы, которую нёс помощник. Русы покорно терпели чудачества греческого проповедника, надеясь, что, может быть, этими непонятными действами всё и закончится и их наконец оставят в покое. Но зря они так думали.