– А на волхва разве учиться не надо? – удивился Ольг.
– Как же не надо, всю жизнь волхв учиться должен, с раннего детства и до кончины своей, – молвил отец. – Только ведь одной учёбы мало.
– Так чего же ещё? – в удивлении вздёрнул белесую бровь Ольг.
– Видеть надобно, сынок, по-особому, всё вокруг видеть.
– Да ведь я и так всё добре вижу, даже тех двух чаек, что на дальних камнях сидят, во какой я глазастый.
– Это ты, братец ситный, очами видишь, а волхву одного телесного зрака недостаточно. Помнишь, я тебе про Великий да малые Триглавы рассказывал?
Сын молча кивнул.
– То-то! Волхв должен видеть и то, что перед очами его, и то, что душа чувствует, и разумом понимать да воедино связывать всё, что три зрака ему показывают. Зреть прошлое, и будущее, и то, что сейчас происходит, но далече отсюда за много дней пути, вот как всё непросто для волхвовского зрака, сыне! – поднял палец вверх отец.
– Мудрёно! – восторженно молвил Ольг, стараясь уложить в своём разуме и сердце то, что поведал ему отец.
– Вот ты, сынок, сейчас видишь наш челнок, реку, те округлые каменья у дальнего берега, чаек, небо. Кузнец, скажем наш дядька Кряж, сейчас из горна железину докрасна раскалённую тянет и кладёт её на наковальню, берёт молоток и помощнику своему, молотобойцу молодому, указывает, куда и как ударить. А купец Бажан на торжище в Ладоге барыш считает да ярится, что не с таким доходом рассчитывал обратно домой вернуться. А кроме нашего Приладожья ещё много весей и градов есть, и кругом люд разный живёт, и каждый видит что-то своё, и этим занят, и весь мир для него в этом своём – в торжище, кузнице, в волне морской или речной, в поле огнищанском, в сече лютой или дороге дальней. А волхв, он должен одновременно всех зреть и ещё помнить о Богах, Пращурах, о Земле-матери, Небе-отце и разуметь их тоже должен, как того же кузнеца или торговца, рукомысленника или пахаря, дерево или озеро, горы и травы.
Это вон как с рыбами, которые ходят в освещённой солнцем воде. Каждая по своим делам торопится, кто сюда, кто туда, кто вверх, кто вниз, а потом вдруг будто одним целым становятся и в нужную сторону как одна плывут. Вот так и волхв, всех людей и всё, что живёт и растёт на матушке-земле, зрит как нечто единое, из многих частей состоящее, и оттого ведает, куда этому единому надлежит двигаться, а куда нет.
Ольг опять надолго задумался и, только когда нос лодьи уже ткнулся в небольшой деревянный мосток, снова спросил:
– А как же он может указать всем сразу, куда идти, а куда хаживать не надо, его-то не могут все одновременно услышать, далеко ведь, и разные все, сам рёк, что у каждого свои дела?
– Так ведь волхв настоящий, он кромешник, на кромке самой трёх миров живёт – Яви, Прави и Нави, оттого по трём сим мирам и расходится глас его, и мысль, и познания. Каждый человек с каким-то из трёх миров крепче, чем с остальными, связан, через этот мир ему и приходит, куда идти нужно…
«Выходит, в детстве и молодости, когда передо мной в час опасности тёмным туманным сгустком возникал кельтский крест, то было не совсем волхвование, а только подготовка к нему, – подумал седовласый Ольг. – Многие добрые воины чуют опасность загодя, и то понятно, – каждый человек живёт не только здесь, в Явском мире, но и с Навью связан, вот и получает оттуда знак, что приблизился к Нави вплотную и она обдала его своим холодным дыханием. Однако волхв, как сказал атер, он кромешник, живёт на тонкой кромке миров и потому зрит не только себя и ближников, но весь мир в его огромности».
– Сыне, – почти явственно услышал князь, – меня нет рядом с тобой, но мы говорим, и ты меня слышишь. Даже если случится так, что волхвы уйдут из мира явского, по тем же конам родятся люди, которые пройдут их путь и научатся слышать тех, кто пребывает вместе с Богами и Пращурами. Может, кто-то услышит тебя, или меня, или Велесдара с Могуном, или иных сварожичей, кои ещё и не родились…
«Спасибо, тебе, отче, что не покидаешь меня и в зрелости и советом своим помогаешь, – проговорил про себя Ольг. – Скоро буду в родном Приладожье. С Ефандой поговорю, наш родовой курган проведаю. А ещё… знаешь, последние годы я часто порывался разыскать Снежану. Но то дела княжеские не позволяли, то сомнения, что, если бы хотела она, давно бы сама объявилась. С последним её даром я никогда не расстаюсь, храню плат у самого сердца. Когда бывает совсем тяжко или просто выпадает свободная година, достаю бережно сие кружевное письмо, гляжу на хитросплетения узоров и веду с ней беседу. И поверишь, атер, часто бывает так, что нахожу в тех узорах ответы на непростые вопросы. Я ведь прежде считал себя обойдённым в любви, да светлые боги даровали мне возможность познать счастье…
Теперь я твёрдо решил разыскать возлюбленную или… или хотя бы её могильный камень…»
Седой старец думал свои думы, и верный Руяр не мешал ему. Свентовидов воин несколько потяжелел и тоже побелел власами, но, как всегда, хранил крепкую воинскую стать, и рука его была достаточно тверда. С теплотой и незнакомой прежде некоторой тоской в душе он вспоминал Огнеяра. Привёл же Свентовид волей своей ту повитуху, что вручила ему сына Божедара и Дивооки, которому он стал восприемным отцом. Так нежданно он, никогда не имевший семьи, обрёл сына. Дивоока-то потом вышла замуж за хорошего мужа, детки ещё у них родились. Но Огнеяр, которому он сам дал имя, был его лучшим воспитанником и учеником. Данное князю слово о том, что сам будет заботиться о семье погибшего воина, Руяр исполнял тщательно, как и всякое другое взятое на себя дело, но в этом случае кроме долга его влекло к мальцу неведомое до того настоящее отцовское чувство. Унаследовавший остроё чутьё Дивооки, силу и воинские способности Божедара, под зорким оком Руяра златовласый отрок скоро стал умелым воином и теперь уже служит десятником в личной охороне князя Игоря.